Он говорит: «Мы тут все лежим в безделье, а время течёт мимо нас. Так я расскажу, что видал людей, которые управляли временем. Не то, чтобы они вертели им как хотели, но пытались – точно. Это довольно странная история про юбилей одного самодеятельного коллектива, который я давно знал и даже дружил с некоторыми основателями. В моей стране отношение к ученым было когда-то особым – сродни наполеоновскому желанию поместить их в середину вместе с ослами.
Правда, Бонапартий их хотел спасти, а меня, инженера, они раздражали.
Да только это всё обычная ревность.
Я-то инженером служил в разных конторах, и меня принимали за учёного.
Я даже защитился – хоть и по техническим наукам.
Ученые на воображаемых картинках моего детства всё время были с какими-то зверями – то с лягушками в банке, то превращались в священных коров, то возвращались в стойло к ослам.
Потом как-то разом учёные стали не в цене, и я, окончательно перестав быть одним из них, разглядывал развалины подмосковных институтов, опутанные старой колючей проволокой – ржавой и ломкой.
Два места меня всегда занимали в этом ряду – санаторий “Узкое” и Дом Ученых на Кропоткинской. Это был консервированный быт науки даже не собственно советского, а вымышленного имперского времени: Бомба создана только что, приборы в лабораториях стоят на дубовых столах, сверкают начищенной медью.
Балясины на лестницах помнят княжеских детей.
Рояль – обязательная деталь обстановки.
Деревья в парках шелестят по-прежнему, и те хозяева, что уцелели, все так же пьют на верандах чай – прислуга в наколках (в исконном, разумеется, понимании этого дурацкого слова “наколка”), а на столе – варенье, сваренное не по способу семьи Левина, а по способу семьи Китти.
А теперь я обонял запах стариков, собранных в одном зале.
Были, впрочем, внуки и внучки. Среди них, привлеченных для транспортировки старшего поколения, мне более нравились внучки.
Пожилые ученые пели удивительно фальшиво, пожилой ударник был похож на дождь, равномерно молотящий по жестяной дачной крыше. Но тут на сцену выбежали пригожие внучки в гладких черных колготках – это был беспроигрышный вариант.
Вот пригожие девки меня всегда занимали.
Меня один человек научил этому, и я поделюсь секретом с вами – критерием правильного мероприятия всегда было присутствие пригожих девок. Ведь у пригожих девок каждый вечер – тендер, и дурного они не выбирают.
В некоторых случаях пригожих девок можно заменить на телевидение.
Итак, у них там выбежали пригожие девки. Зачем, что там у них за капустник, и что это за кордебалет я не выяснил. Значит, не всё так плохо.
Я видал много капустников – пионерских и комсомольских, поставленных по методичке, видал кавеэнщиков, шутки которых за два года обычно опускаются ниже на метр, видал и корпоративное самодеятельное веселье.
Я вам так скажу: политические шутки ведь – особая статья. Рецепт этого юмора прост – это были переделанные песни. Какие-то странные остроты вроде романа “Приподнятая целина” и денежной единицы “Тридцать паскудо”.
Репризы, в которых шелестят прошлые имена: Завеюрха... Что за Заверюха? Куда? Сосковец… Зачем Сосковец, чего? Собчак… А уж Собчак стал теперь окончательно женского рода. Стариковский запах этих шуток был как визит к родственнику в Коровино-Фуниково, где жирные кастрюли и загнутый линолеум на кухне. Это были шутки периода Перестройки. Особые словоформы эпохи коллективных просмотров Сессии Верховного Совета.
Когда точка общественного интереса на чем-то сосредоточена, как была когда-то на физиках, а потом на писателях, а теперь на артистах, то и капустники из этой кучи ещё в цене.
Но жизнь прихотлива – и запоздавшие капустники несчастны, как стихи на юбилей завотделом, как кошка под дождём.
Тут вот еще что важно – удивительно, как беззащитна политическая сатира, если к ней относиться серьезно. Если политические шутки недавних времён перебирать как увядшую листву и швырять в камин по тютчевскому завету – куда ни шло. Но вот серьёзность…
Это проблема личного восприятия, впрочем. Но зал был полон, всем билетов не хватило.
– Замечательно! Просто прекрасно, – бормотали старики, ёрзая в креслах.
Но кто бросит камень в этих людей? Уж не я.
А потом у них была дискотека – от тех, кому за шестьдесят, и кому за восемьдесят – и было у меня впечатление, будто я попал на сходку друидов, и подсматриваю их обряды из-за куста.
Старикам было похрен, впрочем, кто на них смотрит.
Одна старушка обмахивалась веером, и было понятно, что её учила работать веером бонна, а не кино из заграничной жизни. И был старик со слуховым аппаратом, что вёл партнёршу в вальсе сквозь угрюмое диско. Нет, у них была своя правда, как ни крути.
У стариков был свой круг и слава, а я сам был тот ещё гондон – с меня спрос особый, и оправдаться мне невозможно. Эти старики частицы на около световых скоростях сталкивали, у них время текло поперемено, они временем в своих теориях распоряжались. У них была Бомба, диссидентская фронда и цэ-пэ-тэ диаграммы.а у меня [censored] чего было.
Что я выну из кармана, если спросят? Именно что [censored].
Даже девки были не мои».